Умные взрослые иногда представляют мир ребёнка  как нечто
совершенно инаковое, наполненное массой утерянных впоследствии
красок и взаимосвязей вплоть до восприятия реальности потусто-
ронней. Ортодоксальная педагогика, напротив, рассматривает ре-
бёнка  как  недоразвитого взрослого,  приобретающего всё новые
способности и проблемы жизни в обществе.  Обе точки зрения бо-
лее чем однобоки. Я сохранил в памяти полноту детского воспри-
ятия, мышления и сознания,  и неоднократно убеждался в наличии
тех  же  ощущений как у самих детей,  так и у некоторых (очень
некоторых) взрослых с хорошей полноценной памятью. Картина по-
лучается в целом следующая.
     Мышление в детском возрасте действительно развито  слабо.
Имеется в виду в виду способность к индукции и дедукции,  раз-
ветвлённым логическим построениям и привлечению из памяти раз-
нофакторных  сведений  - это всё то,  что характеризует интел-
лект. Сразу скажу, что по моему мнению даже очень развитый ин-
теллект  не  означает развитое осознание,  это только "счётные
способности",  то, что вполне можно смоделировать на компьюте-
ре.
     Восприятие у ребёнка гораздо более цельное и в то же вре-
мя многообразное, нежели впоследствии. Помимо всё более форми-
рующегося привычного нам,  взрослым, различения образов, ребё-
нок способен уловить и ряд явлений "потусторонних".  Это  под-
чёркивается  стрессовыми  факторами,  когда возникают страхи в
тёмных комнатах. Даже не слишком чувствительный ребёнок хорошо
владеет "телепатией" - но не угадыванием конкретных мыслей,  а
интуитивным прогнозированием,  которое почти  незаметно  из-за
отсутствия у детей отвлечённых мотивов.

     Мне несложно  восстанавливать сейчас все ощущения,  "сфо-
тографированные" в какой-нибудь момент в детстве,  и там видны
поразительные вещи: комплексы цветов-запахов-звуков, наполнен-
ность пространства "аурами" состояний природы,  улиц, психоло-
гических состояний людей,  отношений между ними и ко мне само-
му.  В  то  же время "в фокусе" мышления ребёнка остаётся лишь
небольшая схематическая картинка, причём, схемка эта напомина-
ет не упорядоченный "скелет", который прорисовывает восприятие
взрослого, а тот набор слабо сбалансированных между собой "пя-
тен" и "идей", который так хорошо виден на детских рисунках.

     Приведу два примера. Мне было пять лет и как-то вечером я
срисовывал комплекс фигурок на бронзовой пепельнице.  Это  был
великолепный  процесс  творческой работы,  я сделал совершенно
точную на мой взгляд копию этих фигурок,  долго доводил её  до
совершенства и решил, в конце концов, что эта точность изобра-
жения почти фотографическая (я так видел это, без всяких натя-
жек), что  тогда удавалось мне редко.  У родителей в это время
были гости, и я пошёл показать свой рисунок. Я был очень дово-
лен им,  я был весь наполнен ощущением творческой гармонии и в
этот момент сознательно ощущал тонкости душевных состояний лю-
дей,  знакомящихся с моим рисунком. И я ощущал, что они-то ви-
дят в нём что-то другое; они не восхищались моим достижением в
той  мере,  насколько я сам был поражён им.  На моё восприятие
рисунка смутно наложилось нечто иное,  не исказившее его и  не
неверное само по себе - просто иное.
     Я смаковал этот рисунок ещё много  раз  после  этого,  но
когда  показывал  его  взрослым,  порой вновь появлялось то же
смутное наложение.  Когда альбом закончился и через  некоторое
время лёг в стол под другими,  эффект был забыт, и наткнулся я
на этот альбом уже лет в 16, когда восприятие моё вполне "соз-
рело".  Эффект  был колоссальный!  Мгновенно восстановилось то
самое ощущение в пятилетнем возрасте,  пепельница с  фигурками
стояла  невдалеке  на полке - и...  это был обычнейший детский
рисунок,  аляповатый, с ужасными искажениями. Но на это нынеш-
нее вИдение накладывалось моё детское ощущение,  вИдение и ри-
сунка, и модели. И ведь оно тоже было верно.
     Второй пример.  Мне  шесть лет,  в детском саду задание -
нарисовать дерево.  Как устроено дерево, я вполне представлял:
ствол, от него отходят ветви, на них листья. Я последовательно
вырисовываю это (то есть рисую не крону, а множество листочков
на  ветвях)  и ясно понимаю,  что получилась ерунда,  какой-то
срез дерева,  а не то,  как оно выглядит.  Мало того,  в неком
состоянии  отупления  от  неудачи я не могу сделать переход на
вершине от ствола к ветвям: ствол кончается палкой, ветви тор-
чат в две стороны.  Но я знаю,  что на деле совсем не так (уже
тогда у меня присутствовало стремление к реализму). И происхо-
дит борьба между мышлением,  которое убого, но не хочет отпус-
кать своего преимущества в расчленении объекта, - и восприяти-
ем,  которое неспособно разделить "нужное и ненужное", не зна-
ет,  по каким критериям проводить абстракцию,  ведь существует
масса деталей, и каждая с точки зрения восприятия исключитель-
на, значима для гармонии целого. Тогда я не сумел решить проб-
лему; однако осознание её в тот момент крепко засело в голове.
Мало того,  после этого я отыскал в куче рисунков, сданных ре-
бятами,  дерево  с кроной,  нарисованной какой-то девочкой - и
понял свою ошибку, понял, ЧТО мне нужно было делать.

     Умные взрослые могут сказать,  что в этих примерах  видна
абберация детского восприятия,  его неустойчивость, несогласо-
ванность в частях. Позвольте, но тогда "фотографическая копия"
через несколько дней мне разонравилась бы,  развалилась - ведь
несогласованность означает  несоответствие  случайное,  произ-
вольно сменяемое.  Ещё интересная деталь:  рисунки одних детей
казались мне столь же превосходными,  а других - грубыми,  и в
последних явно преобладал логический элемент, как в том рисун-
ке девочки, у которой я научился абстрагировать восприятие.
     Значит, хоть у детей разное восприятие, базируется оно на
одной основе,  и основа эта - полнота такого многогранного вИ-
дения. Другое дело, что значимости окружающей реальности у ре-
бёнка произвольны, в отличие от взрослого, для которого реаль-
ность стереотипна.  Взрослый знает, КАКИЕ у окружающих предме-
тов масштабы и соотношения - ребёнок задаёт их сам,  и они ус-
тойчивы в течение некоторого времени.  С социализацией это ка-
чество теряется.  Но наличие этого явления в полной мере подт-
верждает память (как и исследования архаичных культур,  в коих
ещё неутвержились социальные стереотипы).
     Но действительно  ли  "сам"  задаёт ребёнок эти отношения
воспринимаемого мира? Да, нарисовать ему именно то, что видит-
ся,  сложно - нет технических навыков. Но порой в рисунках - а
также рассказах, в детских воспоминаниях - проглядывают конту-
ры  и  отношения  несколько  иной реальности,  нежели привыкли
воспринимать взрослые, сформировавшие свою цивилизацию.

     Я бы сказал, что известное восприятие основано на воспри-
ятии ФОРМ - а не отношений, и уж тем паче не содержаний и сущ-
ностей.  И каждого человека учат, учат, дрессируют - восприни-
мать, запоминать, знать - как и что выглядит, как ДОЛЖНО соот-
носиться,  какое в этом содержание, какая там должна быть сущ-
ность. Тот, кто знаком с концептами феноменологии, а тем более
специфически развитой идеи восприятия в  работах  К.Кастанеды,
знает, как многогранно дополнить этот тезис.
     Цивилизация сама придумала свой мир - и  выучила  на  па-
мять. Контакт с иными, существенно иными культурами, подчёрки-
вает этот факт.  И всё необычное  в  тех  культурах  именуется
"мистическим"  или  "примитивным".  Этой  теме посвящены сотни
исследований и толстых томов - но цивилизация упорна  в  своём
взгляде на мир,  и каждый, кто вступил в неё - становится бор-
цом за её точку зрения, за своё восприятие.
     Это опять-таки  проще  для  контроля  и адаптации.  Выйти
из-под такого контроля более чем сложно - он заложен около са-
мого ядра сознания.  Попытаешься сломать восприятие - сломаешь
сознание - попадёшь в сумасшедший дом. Я, кстати, не собираюсь
утверждать, что шизофреники являются людьми с "иным восприяти-
ем". Нет, это жертвы жёсткости контроля и доминанты существую-
щих точек зрения, разбившие о них своё сознание.
     Но вернусь к воспоминаниям.

     Мои мысли  в  самом  раннем  детском возрасте непрестанно
кружились вокруг вопроса:  зачем делать то,  что включает тебя
шестерёнкой в окружающий механизм,  даже если получаешь за это
те или иные блага? Мне было лишь 4-5 лет, и родители "воспиты-
вали" меня, приучая к определённым действиям за поблажки и по-
дачки,  а потом - лишая этих подачек.  Я быстро увидел за этим
блеф.  Я не имел возможности называть это как-то;  да и всё же
нужно было получать какую-то энергию - но я считал  неимоверно
глупым  тратить  её на зарабатывание вновь подобной энергии же
(аналогия с "бизнесом ради бизнеса"). Мне было куда интереснее
тратить эти силы на то,  чтобы "поймать себя", пережигая их, и
их постоянно не хватало. Но когда силы были - я делал это сно-
ва.  И очень брезгливо относился к тому, чтобы возвращаться на
пройденное место,  жить среди привычных собственных "выделений
себя".
     Тогда я и начал "ловить себя". Во время дневного отдыха в
детском саду, а летом на даче я в 6 лет стал проводить два ро-
да опытов. Один заключался в том, что я исследовал способности
своего организма как некоего прибора,  подающего мне  информа-
цию.  Смотря одним глазом под одеялом, а другим над одеялом, я
получал два одновременных изображения и старался равно удержи-
вать внимание на обоих.  В результате убедился,  что далеко не
всегда видимое нами есть всё то, что мы можем увидеть, воспри-
нять в данный момент. Я не знал ещё категории "органы чувств",
но причислил к ним и мозг, который обрабатывает эти полученные
неполные  сведения.  Я  не обозвал такое положение ложным,  но
принял его, определил ему место и очень удивлялся, почему люди
или  слепо подчиняются своим ощущениям,  или (это уже позднее)
считают окружающее смесью иллюзий. Помню случай в том же детс-
ком саду, когда мальчишка рассказывал историю, как человек на-
шёл в реке мину, подумал, что это что-то очень интересное, ух-
ватил  её  и взорвался.  Я пытался объяснить рассказчику,  что
никто не может знать,  что именно подумал тот,  если в тот  же
момент  взорвался - но этот сплав воображения и неполноты фак-
тов реальности рассказчик оказался неспособным распутать.
     Второй опыт в том возрасте только закладывался,  а прора-
батывал я его уже лет в 12-14 -  это  непосредственная  "ловля
"я"".  Вещь  сама  собой разумеющаяся:  если есть мыслительный
наблюдатель,  из коего идёт взгляд на  процессы  мышления,  то
можно  найти  ещё  более глубокую точку,  которая будет так же
наблюдать.  Поймав эту точку, я ловил следующую, которая смот-
рит на эту,  при этом удерживая всю систему координат наблюде-
ния.  Так постепенно образовывалась структура нескольких уров-
ней  - 4-5 порядков от обычного "восприятия глазами" - и далее
угадывалось нечто особенное.
     Это было  ядро,  по  ощущению совершенно нулевое,  но при
этом являющееся входом  во  что-то  безграничное,  вездесущее,
вечное - которое и есть истинное "Я",  маленький Абсолют моего
сознания.  Даже сейчас не хватает адекватных понятий для этого
описания,  тогда  же  поимка этого состояния просто давала мне
эффект сверхнаполненности какой-то и покоя совершенства. Глав-
ное,  что  тогда (и всегда) давало мне сознание микроабсолюта,
это полнейшее отсутствие какого-либо  страха,  чего-либо  даже
похожего на опасность.  Мне было очевидно,  что никогда ничего
не может произойти с этим ядром, таким истинным Я. Всё осталь-
ное - психическое, эмоции, самочувствие, тело, приятные и неп-
риятные ощущения,  мысли и идеи,  чувства, желания и действия,
моё имя и отношение ко мне других людей - всё это всегда оста-
ётся внешним,  важным лишь в соотнесённости с другим таким  же
внешним,  преходящем,  короче,  не моим.  Данное мне на срок и
обусловленное.

     Надо сказать, что сил на такие весьма регулярное экспери-
менты постоянно  не  хватало  (как порой не хватает и сейчас),
поскольку большая часть их уходило на "раскручивание" микроаб-
солюта.  Вначале  это не было так сознательно;  я был ребёнком
внешне весьма пассивным, не желающим палец о палец ударить без
какой-либо своей невидимой выгоды, непонятной другим заинтере-
сованности.
     В детстве во мне боролось понимание, что невозможно полу-
чать энергию,  не  заслужив  как-либо  - и нежелание тратиться
имеющимся, желание получить побольше бесплатно. Таким образом,
принцип силы физической у меня отпал изначально;  даже в детс-
ких драках (их было очень-очень мало) моей тактикой было: мак-
симально крепко вцепиться в противника,  по возможности блоки-
ровав движение,  и ждать, пока он не вымотается, пытаясь отде-
литься от меня и как-то ударить. Но до ударов почти никогда не
доходило; как я сейчас понимаю, эта тактика "паука" отбирала у
противника энергию  (в  памяти  я даже ощущаю эту откачку) - и
больше со мной предпочитали не связываться,  принимая за нечто
странное, уродливое, непонятно-опасное.
     Если продолжить воспоминания о противоборствах,  то впос-
ледствии  я  принял более психологическую тактику:  отвлечь от
начала действия и вымотать поворотами в разговоре. А был ещё и
совсем извращённый случай во время выяснения отношений во дво-
ре (17 лет),  когда "собеседник" разбил мне в кровь нос,  а  я
исхитрился  тут же вымазать его руку и лицо своей кровью,  чем
начисто выбил его из колеи. Короче, ради "более высоких" целей
мне приходилось решать свои энергетические задачи в неординар-
но-непредсказуемом ключе.

     В возрасте 4-5 лет я безотчётно,  но всё более  отчётливо
(такой вот каламбур) стремился к пониманию некоего глобального
смысла жизни взрослых. За понятием жизни для меня существовало
очень сложное  и  нигде не произносимое понятие ДЕЛА,  что ли,
совершаемого взрослыми.  Вначале это была действительно работа
как  средство  обеспечения существования;  уже около 6 лет это
стало приобретать явный политический оттенок.  Я понимал,  что
для людей важна некая экспансия их образа жизни; именно поэто-
му происходят войны,  существуют те или иные государства - как
формы  реализованной такой экспансии.  Внутри государства люди
добиваются жизни по более высокому образцу,  выражаемому боль-
шинством;  делается это честными или нечестными способами. Под
нечестностью мною понимался захват положения, на котором чело-
век не мог полноценно исполнять свою роль.
     Ну, я не объяснял себе это так  последовательно,  но  это
точка  зрения прямо проявлялась в моих играх,  где мотивы всех
вымышленных участников были мною осознанны. Подчеркну, что де-
ление героев на "добрых" и "злых" проводилось именно по крите-
рию их соответствия месту, компетентности, так сказать. "Злые"
могли обладать даже большей силой,  но занимая то или иное по-
ложение, они могли лишь использовать существующие блага, угне-
тать,  не умея созидать,  управлять с умножением.  "Добрые" же
как раз тратили силы и своё внимание на  созидание  (даже  при
помощи чудес),  а потому порой им не хватало энергии противос-
тоять разрушающим захватчикам.  Впрочем, отвоёвывая своё место
у "злых", они сами разрушали защиты тех. Отмечаю, что воспита-
ние в атмосфере классовых представлений СССР не могло не отпе-
чататься на логике моих фантазий.

     Способность же  к  самосознанию  ограничивается у ребёнка
способностями к абстрагированию и сразу связывается с формиру-
ющейся системой ценностей. Уже в 6-7 лет вырабатывается устой-
чивое значение благ для организма и личности:  жить ли за вещи
и обладание чем-либо предметным, получать ли удовлетворение от
энергетических перетоков между людьми и в своём  теле,  управ-
лять  ли  организацией событий и действий вокруг себя и вдали,
ощущая себя средоточием связей и причинных траекторий.  Это  и
есть миры:  материальный, живой (энергетический), познаватель-
ный (информационный).  Или же смысл бытия вкладывается в осоз-
нание себя как ядрышка Абсолютного, которое попало в этот еди-
ный мир и должно проскользнуть в нём... куда, для чего?
     Может быть, я чего-то до сих пор не понимаю, но мне каже-
тся, что использовать некую высшую возможность  и  совершенное
качество для осуществления функций, вполне эффективно исполни-
мых сущностями-существами более простыми,  - это нонсенс,  это
равносильно забиванию гвоздей тонким стеклянным прибором. Поэ-
тому-то люди (и это хорошо понятно) и вынуждены покрывать своё
"стекло" броневыми чехлами,  а "тонкость" снабжать жёстко-при-
митивными подпорками.  Только ведь для действительной гармонии
всё должно быть на своём месте.

     К одному из самых ранних воспоминаний моего детства отно-
сится наблюдение  похорон.  Это  тем более примечательно,  что
после этого раза мне никогда больше (до сего времени) не дово-
дилось наблюдать похороны;  да и тогда это не имело прямого ко
мне отношения. Конечно, похоронные процессии случалось видеть,
и из знакомых и родственников многие умерли - но участия в це-
ремониях я не принимал и к процессиям не присоединялся.
     Мне было около 4-х лет,  скорее всего три с небольшим,  и
процесс похорон был виден из окна квартиры, в которой мы жили.
Вначале я услышал странную музыку,  звуки,  подошёл в  окну  и
спросил у матери,  что там на улице такое.  Мать отвечала нес-
колько смущённо,  как-бы уходя от темы,  и я  отчётливо  помню
ощущение, что она боится как-то травмировать меня такой карти-
ной (хотя тогда я не  имел  никакого  представления  обо  всех
употребляемых  здесь понятиях).  Но я продолжал интересоваться
процессом,  я уже знал, что люди умирают и их хоронят; я спро-
сил, что и как делается, и мать как раз сказала, что "мёртвого
дядю увезут на кладбище и там закопают в землю". Я спросил ма-
му - а где этот дядя?  Она стала указывать на гроб,  стоящий в
кузове грузовика,  но я почему-то продолжал спрашивать:  а где
же сам дядя?
     Тогда она,  явно  чтобы от меня отвязаться (и это я тогда
тоже отлично понял,  вернее почувствовал),  сказала:  "Вон он,
видишь, зелёненький такой,  вон,  его к машине ведут".  Я стал
вглядываться между людьми, расстояние было небольшое - и дейс-
твительно вдруг каким-то странным образом увидел полностью зе-
лёного  человека,  которого вроде как подвели к машине и стали
сажать в кабину грузовика, причём со стороны места водителя. В
памяти  отлично сохранилось это как-бы внезрительное ощущение.
А сейчас,  восстанавливая его, я вижу некий нематериальный об-
раз  - относится ли он действительно к покойнику,  неизвестно,
но то, что брошенная матерью оговорка "зелёненький такой" наш-
ла отчётливую привязку, в этом нет ни малейшего сомнения.
     Что касается самой смерти,  то объяснение,  что при  этом
человек исчезает,  как-то выпадало за пределы моего понимания.
О духе или душе я долгое время не имел ни малейшего  представ-
ления,  а  воспитание  получал подчёркнуто материалистическое,
т.к.  родители мои всегда были категорическими атеистами, осо-
бенно отец,  работавший в системе советской науки и порой даже
устраивавший скандалы по поводу малейших религиозных моментов.
Меня же  изначально всячески интересовали любые мифы и легенды
- и отец объяснял,  что это всё сказки,  домыслы; очень рано я
был  наслышан  и о классово-дурманном характере религий,  да и
сам разделял эту точку зрения.  Максимум, что позволялось, это
усвоить, что  разнообразные боги - это возможные инопланетяне.
Короче, в мире была масса тайн, но к духовному или мистическо-
му это не имело ни малейшего отношения.
     Но не было у меня и сомнений,  что я не умру,  вернее, не
исчезну со смертью моего  тела.  Да  и  как  я  мог  это  себе
представить,  если уже почувствовал, что "я" имеет отношение к
телу как к лишь одежде, если в 5-6 лет уже узнал, что элементы
тела постоянно обновляются,  а  рефлексируя,  чувствовал,  что
каждую минуту становлюсь иным.  Пока ещё был некий страх смер-
ти,  внушённый средою взрослых,  которые плакали  и  мучились,
говоря о смерти близких; но он целиком ассоциировался со стра-
хом боли, вещью действительно осязаемой, боли физической и ду-
шевной. Физическая  боль - единственное,  чего я боялся доста-
точно долго,  и очень.  Исчезновение же сознания было для меня
невозможным - будто бы нарушало все законы, даже физические. И
это без малейшего представления о душе и Боге.
     Впрочем, Бог довольно скоро  появился.  Не  помню,  когда
точно, но лет в 8-1О представления об инопланетянах-богах ста-
ли сосуществовать с восприятием некоего проникающего свыше ра-
зума - скорее Наблюдателя, нежели Творца (последнее вообще бы-
ло  второстепенно,  поскольку я и себя считал способным сотво-
рить всё,  что угодно, если бы обладал даром сверхволшебства).
Да, это  был именно Наблюдатель - ещё в 6-7 лет я что-то расс-
казывал ему,  особенно свои фантазии или горести,  как  обычно
дети  разговаривают сами с собой.  В том возрасте я уже знал о
раздвоении личности,  но разобрав свои ощущения, убедился, что
обращаюсь к чему-то внешнему, в одностороннем порядке (голосов
никогда не слышал),  а поскольку "там" вроде никого и нет,  то
находил себе  оправдание,  что  "через зеркало" удобнее справ-
ляться со своими проблемами. Что ещё важно: ощущая присутствие
Наблюдателя,  я очень точно чувствовал,  что по сути он совер-
шенно такой же,  как и я, он обладает лишь многократно превос-
ходящими мои  "техническими" возможностями:  ума,  восприятия,
памяти,  волшебства (это "волшебство" было для меня тогда  со-
вершенно  неотъемлимой способностью воздействия разума на мир,
пусть сверхъестественной,  но,  как ни странно, материалистич-
ной, как космические технологии для человека античности).
     И когда я впервые узнал,  что может существовать иррацио-
нальное, услышал - "пути Господни неисповедимы" - это было для
меня вполне естественным, разумеющимся. Как же, ведь любой ис-
тинный-микроабсолютный разум  может обладать внутренней самос-
тоятельной, непостижимой для других  рациональностью, логикой,
особенным характером причин и следствий, которые устанавливает
себе сам.  И  этот  Наблюдатель отличим от моего микроабсолюта
только развитостью и масштабом своих способностей.
     Когда присутствие Сверхразума,  который  явно  играет  не
последнюю роль в существовании этого мира,  связалось у меня с
пониманием причинно-следственной  реальности,  я  решил,  что,
возможно,  порой имеет смысл обращаться к Нему.  Деталь: бесп-
ристрастность Наблюдателя строго связывалась с тем, что влияет
он на мир не каким-то материальным путём, а именно через обра-
щение к нему человека (это я именно ЧУВСТВОВАЛ, а прочитал го-
раздо позднее). И вот, в критических ситуациях я стал спонтан-
но обращаться к Нему,  даже молить и устраивать  "уговоры"  по
типу "обет - воздаяние" с этим своим Наблюдателем. Интересуясь
всегда историей и историей культур, особенно древних, я подыс-
кивал себе то один,  то другой образ моего сверхъестественного
Собеседника,  при этом всегда зная,  что это лишь  красивый  и
впечатляющий условный образ; обращался и к именам - Зевс, Буд-
да, Осирис, Христос, Аллах. Я то придумывал какие-нибудь жерт-
воприношения, миниатюрные, но красочно оформленные, то состав-
лял заклинания и обряды,  где был одновременно жрецом и проси-
телем; я всегда стопроцентно знал, что мои просьбы не осущест-
вятся ни на грамм более,  чем должно случиться, но эти краткие
и порой  экзальтированные церемонии придавали силы и дух учас-
тия в некой большей судьбе,  особенно если желания в  жизнь  я
провести никак не мог. И самое важное: за всеми этими символа-
ми я отчётливо имел в виду одну и ту же единую Сущность, и да-
же  многообразные инопланетяне были миссионерами Всеобщего Ра-
зума. Помню,  что даже аргументом в просьбах к Наблюдателю был
и такой:  ведь никто больше не чтит Тебя во всех обличиях,  не
знает, что ты и Зевс, и Христос, и Аллах!
     Как сказать,  не было ли это всё проявлением некоего пси-
хического эффекта,  типа психоаналитического деления  на  "я",
"сверх-я" и "оно", или ролевого деления на "ребёнка", "родите-
ля",  "взрослого"?  В том-то и дело,  что я изначально задавал
себе этот вопрос,  задолго до того, как услышал о науке психо-
логии и каком-либо психоанализе,  и именно в связи с этим воп-
росом  не  мог  назвать себя человеком верующим - "а вдруг это
всё лишь внутренний эффект?" Это было крайне странное чувство:
осознание существования Наблюдателя - и скептицизм в отношении
внешнего соглашения с какой-либо верой.  И можно было бы запу-
таться в таком состоянии, если б не моё различение, отграниче-
ние Я-микроабсолюта от всего остального человеческого и  моего
психического. Это было как будто иррационально, неописуемо, но
это было самым что ни на есть материальным фактом;  проще было
бы подвергнуть сомнению бытие вещей и всего мира (чего,  кста-
ти, я никогда не делал), нежели это.
     Что же касается смерти...  Все страшные слова, с ней свя-
занные - "убийство",  "гибель", "казнь", "агония" - относились
вовсе не к ней,  а к жизни, жизни болезненной, кровавой и даже
адской, хоть и не моей собственной, надеялся я.  Пугало с пус-
тыми глазницами  и косой было не более чем мифическим анти-Де-
дом-Морозом - а само истинное небытие после суетной жизни  об-
ладало яркой и насыщенной полнотой свободы, той же самой безг-
раничной полнотой,  что и хорошо мне знакомое  ядрышко  микро-
абсолюта-"Я", таящееся за загородками психики.

     А энергии  на простое общение-обмен с окружающими не хва-
тало. До 8 лет,  пока мы с родителями жили далеко  от  Москвы,
депрессий  на почве энергонедостачи у меня не было,  поскольку
была возможность получать силу без физических приёмов. Делал я
это,  прежде  всего,  методами управления - как-бы подталкивал
ситуацию, чтобы оказаться в её центре,  но не быть самому этим
центром, который что-то должен давать.  Я  это  тогда  называл
"быть  советником (ещё лучше - тайным советником) при команди-
ре". (Правда,  когда позднее я познакомился с образом  "серого
кардинала", вполне соответствующим содержательно, он мне поче-
му-то не понравился.) Так получалось во всех группах с детско-
го сада, затем во дворе (там было сложнее - не было постоянно-
го круга), в школе. А расцвет этот эффект получил в пионерском
лагере. Там я буквально был властелином, невидимым и независи-
мым.  Становясь для лидера незаменимым помощником или хотя  бы
приспешником  - я давал ему информацию о своём контроле и брал
без отдачи энергию,  которой у него,  как у лидера, всегда был
избыток; с другими ребятами я почти не общался, поскольку фор-
мы для других нормального общения для меня  были  неинтересны.
Мало того,  как только я оказывался на общем уровне,  меня тут
же начинали третировать,  т.к. я явно "недодавал". Ведь я тра-
тил  часть общего "обменного фонда" на осознание,  которое рад
был предложить в дело - но это,  оказывалось,  никому не  было
нужно.  Никого  осознание  не интересовало,  интересовало лишь
действие ради действия, но это было бессмысленно для меня.

     Рекомендация: если вы хотите вырастить высокосознательно-
го человека,  с детства не приучайте,  даже не давайте ему ак-
тивно действовать.  Правда,  давать избыток  информации  также
нельзя  -  действия  со сторонней информацией  заменят внешнюю
жизнь.  А требуется спонтанное развитие контроля над ситуация-
ми. Рецепт получается почти монашеским - но без отрыва от мира
людей, общества.

     Так и получилось, что я замыкался, был  "неконтактным ре-
бёнком" и "закомплексованным" (беру в кавычки всё, что принято
говорить в подобных случаях),  хотя порой гораздо лучше других
видел,  что и как нужно делать,  но делать этого не мог - было
"не на чем". Лишь редко случалось, что у меня спрашивали сове-
та - тут я сразу оказывался "на коне",  все признавали мой та-
лант решения ситуаций,  но... ситуация оканчивалась, и мой на-
пор приводил окружающих в замешательство,  иногда даже  в  ка-
кой-то страх. А уж после этих случаев люди неосознанно избега-
ли привлекать меня к какому-либо делу.
     Так в самом  раннем возрасте  у меня уже сформировывалась
репутация извращённо-талантливого нелюдима и  эгоиста-всезнай-
ки. До  определённой  поры  в  таких  ситуациях мне было очень
обидно,  что меня не понимают - особенно, когда моим искренним
намерением была помощь.  Но я тогда не знал,  что помогать без
просьб невозможно, "благими намерениями выстлана дорога в ад".

     С родителями мне в этом ключе не повезло.  Им весьма нра-
вилось хвастаться моими достижениями и они всячески подпитыва-
ли, смаковали случаи моей исключительности,  где это им нрави-
лось. При этом же постоянно пытались вогнать меня в "как все",
выдрессировать-воспитать.
     Попытки дрессировать  меня  были основным насилием (и мо-
ральным, и физическим), которое в свою очередь привело и к фи-
зической сверхчувствительности. Это понятно: контроль развивал
предвосхищение опасности,  я вынужден был включать в свою  це-
лостность всю окружающую среду. Кстати, по этой же причине я с
детства не любил никаких путешествий, поездок - там всё незна-
комое,  неконтролируемое, а чувствительность оставалась на вы-
соком уровне.
     Так что, вписаться в этику условностей я уже не мог;  для
меня огромной болью, отрыванием куска мяса от тела было поздо-
роваться с проходящим знакомым или сказать "спасибо", если со-
ответствующая порция энергии не была дана мне на это предвари-
тельно. А  в  присутствии  родителей вся эта энергия уходила к
ним, они (особенно мать) забирали это у меня мгновенно, я ведь
тоже был их собственностью (это они твердили мне постоянно). С
ребятами, в неформальных отношениях,  этически всё было  опти-
мально, но  вот  со  взрослыми я становился "букой" и невежей.
Вновь шли в ход наказания в форме  ограничений  и  угроз,  чем
чувствительность  усиливалась;  а наказания в физической форме
переводили её на физиологию.
     Дополнительным фактором  самозащиты  была  моя  болезнен-
ность. Во-первых,  она возникла (в явной форме с 8 лет) с воз-
растающей чувствительностью, во-вторых, подкрепляла оправдание
не делать силовых затрат, никакой физической нагрузки, которая
вызывала у меня не усталость,  а состояние депрессии и раздра-
жения.  И наконец,  болячки давали повод отдаляться  от  всех,
быть "не таким",  пусть порой в негативном смысле,  но что всё
же было гармоничнее.

     Из-за ещё  недостаточной способности обобщать в детстве я
не делал вывода о своей "исключительности" - всё-таки  хватало
контактов,  а основную энергию с боем давали родители.  Именно
поэтому, не пылая к ним любовью,  я всё же был к ним  черезчур
сильно  привязан,  не  мог  представить себе существование без
них.
     Страх оставаться одному был лишь лет до шести,  да и то -
страх возникал,  если родители не появлялись точно в назначен-
ное  время (до назначенного часа я мог просидеть один без вол-
нения хоть сутки).  Это объясняется всё той же  необходимостью
контроля-осознания: нестабильность во мне зарождалась вместе с
какой-либо неизвестностью.  Также не хватало силы-энергии вво-
дить в зону контроля новых людей,  требовалась известная и ус-
тойчивая ситуация  - вот она привязка к родителям,  хоть и до-
вольно болезненная.
     Так что,  никаких ощущений исключительности пока не было.
Всё происходило как-будто неосознанно (кроме  моих  психологи-
ческих опытов,  в  чём  я не видел ничего особенного).  Говоря
сейчас о самосознании себя в детском возрасте, я отчётливо ви-
жу грань между тем,  что было для всех естественным - и гаммой
моих ощущений. Именно потому, что тогда об этих ощущениях ник-
то не говорил,  не подразумевал их - они выпадали из контекста
любого общения, хотя играли прямую роль в моей жизни. И конеч-
но, в то время мне казалось, что так происходит у всех.
     Это мнение у меня было до 1О - 11 лет.